Истории
Ведь это мой маленький братишка
В. Никифоров-Волгин. Тайнодействие
В. Никифоров-Волгин. Святое святых
Что сильнее ласка или брань?
- Вот я тебя! - закричал пронзительно маленький Петя,сжав кулаки и бросаясь на сестру, которая села в его тачку. В этой тачке Петя возил землю в свой садик.
- А я тебя поцелую,отвечала сестра, протягивая к нему свои губки.Петя остановился:он никак не ожидал этого. Как Это? Он хочет ударить сестру,а она не только не сердится, а ещё ласкает его. Личико у него прояснилось, на губах заиграла улыбка, глаза заблестели,точно солнышко выглянуло из-за туч.
- И я тебя поцелую, - сказал он наконец, и крепко обнял и поцеловал свою добрую сестрёнку.
- Садись в тачку, я тебя повезу…
Из книги для детского чтения за 1902 год "И я читаю".
За маму
Соня вышла на крыльцо и увидала на дворе двух крошечных беленьких котяток, которые лежали на земле и жалобно мяукали.
- Бедные котяточки!... А где же их мама? - спросила Соня.
- Их мама умерла, - сказала няня.
- Ну, так я их возьму к себе и сама буду им "за маму"! - решила Соня. Она взяла котяток в комнату, напоила их молочком и уложила спать в мягко-устланную корзинку.
Котята перестали мяукать, а после, проснувшись, весело стали играть с Соней.
Соня так заботилась о бедных котятках, что они скоро привыкли к ней, как к родной своей маме, бежали за ней и не отступали ни на шаг. Когда они выросли, то очень полюбили Соню за её ласковое, доброе сердце.
Из книги для детского чтения за 1902 год "И я читаю"
Ведь это мой маленький братишка
Кончились классы; все бегут поиграть, а Маруся домой. Придёт и сейчас к своему маленькому братишке. Вымоет ему ручки, причешет его, усадит,занимает, гуляет с ним. Встанет по-утру - сейчас к нему, поднимет, умоет, оденет, расскажет ему что-нибудь, накормит и бежит в школу. Кончит заниматься, приготовит уроки и опять к нему: она его и уложит, она и убаюкает. Всё свободное время она с ним. Соседи даже удивляются: "Что за девочка, точно нянька, всё с братишкой, да с братишкой!" Раз приходит из школы, а он упал, запачкался, расплакался.Она утешила его, умыла, развеселила, успокоила. Мальчик часто капризничает, упрямится нарочно, старается рассердить сестру, а она всё с ним, всегда ласкова, всегда добрая. Платье у неё простое и скромное, зато сердце золотое. Все её любят и ценят.
- Маруся, да что же ты не пойдёшь поиграть с подругами? Разве тебе не скучно постоянно возиться с этим мальчишкой? - говорят ей. Маруся радостно улыбается и нежно целует ребёнка.
- Да ведь это мой маленький братишка! - сказала она, прижимая его к себе.
Из книги для детского чтения за 1902 год "И я читаю"
Инна Сапега. Чужая вещь
Валька приходит домой раскрасневшийся, с блестящими глазами. В руках что-то прячет за спиной.
-Что там у тебя? – спрашивает мама в синем фартуке в горошек, встречая сына в коридоре.
-Ничего… - мнется Валька.
-Ничего? - удивляется мама.
Маму не проведешь! Валька вздыхает и показывает матери руки. Там, в его маленькой розовой ладошке, лежит и красуется машинка. У неё красные лакированный бока и темные зеркальные стекла. Загляденье! – любуется Валентин.
-Откуда у тебя машинка? – спрашивает мать.
-Во дворе нашел. – важно заявляет мальчишка. – В песочнице.
-В песо-о-о-чнице? – растягивает мама и снова глядит на машинку. – Красивая.
Валька тоже смотрит. Машинка кажется ему еще прекраснее. Гоночная, наверное, вон у неё какие фары круглые, а нос тупой – чтобы она не ехала, а летела! Сейчас как разгонюсь у себя в комнате, мечтает Валька. Мать же продолжает:
-Но ведь она чужая…Её, возможно, потерял какой-нибудь маленький мальчик.
Машинка поблескивает в руке. Явно совершенно новая модель. Неужели чужая? Валька зажимает ладошку и снова прячет руку за спину. Он знает, что чужие вещи брать нельзя.
-Во дворе никого кроме меня не было. – быстро говорит он. И авторитетно добавляет: – Я посмотрел, прежде чем взять машинку себе.
Нет, нет чужую он бы никогда не взял. Но ведь машинка была ничья! Вальке хочется побыстрее улизнуть в свою комнату. Но мама стоит перед ним и качает головой.
-Во дворе-то, может, и не было никого… А ты представь, тот мальчик, который её потерял, пришел сейчас домой, и его родители спрашивают: «Где машинка?» Он поищет её во всех карманах, а потом вспомнит, что оставил её в песочнице. Он прибежит во двор, а его машинки нигде нет. И он будет горько плакать.
Валька молчит, крепко сжимая свою находку. Машинка в руке нагрелась от его тепла и стала совсем родной. Молчит и мама.
-Ладно, - мама поправляет свой фартук. – Ты уже большой и сам принимаешь решения. Но мне кажется, лучше всего будет, если ты отнесешь машинку обратно в песочницу.
-Но её возьмет кто-то другой! – почти кричит Валька, с обидой глядя на свою мать.
-Ну и что. Это будет уже не на твоей совести, и тебе и мне будет спокойно.
Валька опускает глаза, надувая губы. Эти взрослые никогда ничего не понимают.
Мать жмет плечами и идет на кухню.
Когда мама уходит, Валька снова раскрывает ладошку и долго смотрит на игрушку. Машинка замечательная. Такой у него никогда не будет…
Минут через пять мать на кухне слышит стук входной двери. Она подходит к окну.
Сын долго не выходит из подъезда. Наверное, он идет три этажа пешком, думает мать –она волнуется.
Ну, вот и Валентин! Что он будет делать?
Мальчик останавливается, спустившись с лестницы, и оглядывается вокруг. Во дворе пусто. Мальчик быстро бежит к песочнице, кладет что-то в песок и, не оглядываясь, бежит обратно к подъезду.
Мама ждет его в дверях. Валька вбегает в квартиру, кидается к матери и плачет. Мама обнимает сына. У неё самой заплаканное лицо.
Они стоят в коридоре, крепко держась друг за друга и вытирая друг другу слезы: мать и сын. И отчего-то им обоим очень хорошо.
А чужая красная машинка лежит в песочнице.
Источник: http://omiliya.org
В. Никифоров-Волгин. Тайнодействие
Впервые услышанное слово "проскомидия" почему-то представилось мне в образе безгромных ночных молний, освещающих ржаное поле. Оно прозвучало для меня так же таинственно, как слова: молния, всполох, зорники и слышанное от матери волжское определение зарниц — хлебозарь!
Божественная проскомидия открылась мне в летнее солнечное воскресенье в запахе лип, проникавшего в алтарь из причтового сада, и литургийном благовесте.
Перед совершением ее священник с дьяконом долго молились перед затворенными святыми вратами, целовали иконы Спасителя и Божьей Матери, а затем поклонились народу. В церкви почти никого не было, и я не мог понять: кому же кланяются священнослужители? Пузатому старосте, что ли, считающему у выручки медную монету, или Божьей хлебнице-просфорне, вынимающей из мешка просфоры? Об этом я спросил чтеца Никанора Ивановича, и он объяснил мне мудреными церковными словами:
— Всему миру кланяются! Ибо сказано в чине священныя и божественныя литургии: "Хотяй священник божественное совершити тайнодействие, должен есть примирен быти со всеми".
Духовенство облачалось в ризы. Я не сводил глаз с этого невиданного мною обряда. Батюшка надел на себя длинную, как у Христа, шелковую одежду — подризник — и произнес звучащие тихим серебром слова:
"Возрадуется душа моя о Господи, облече бо мя в ризу спасения, и одеждою веселия одей мя, яко жениху возложи ми венец, и яко невесту украси мя красотою".
Облаченный в стихарь дьякон, видя мое напряженное внимание, шепотом стал пояснять мне:
— Подризник знаменует собою хитон Господа Иисуса Христа.
Священник взял эпитрахиль и назнаменав его крестным осенением, сказал:
— "Благословен Бог изливай благодать свою яко миро на главы, сходящее на ометы одежди его".
— Эпитрахиль — знак священства и помазания Божия...
Облекая руки парчовыми нарукавницами, священник произнес: "Руци Твои сотвористе мя и создаете мя: вразуми мя, и научуся заповедем Твоим", и при опоясании парчовым широким поясом: "Благословен Бог препоясуй мя силою, и положи непорочен путь мой... на высоких поставляй мя".
— Пояс — знаменует препоясание Господа перед совершением Тайной вечери, — прогудел мне дьякон.
Священник облачился в самую главную ризу — фелонь, произнеся литые, как бы вспыхивающие слова:
— "Священницы Твои, Господи, облекутся в правду, и преподобнии Твои радостию возрадуются"...
Облачившись в полное облачение, он подошел к глиняному умывальнику и вымыл руки:
— "Умыю в неповинных руки мои и обыду жертвенник Твой, Господи... возлюбих благолепие дому Твоего и место селения славы Твоея"...
На жертвеннике, к которому подошли священник с дьяконом, стояли залитые солнцем чаша, дискос, звездица, лежало пять больших служебных просфор, серебряное копьецо, парчовые покровы. От солнца жертвенник дымился, и от чаши излучалось острое сияние.
Проскомидия была выткана драгоценными словами.
"Воздвигоша реки, Господи, воздвигоша реки гласы своя... Дивны высоты морские, дивен в высоких Господь"... "Святися и прославися пречестное и великолепное имя Твое"...
Священник с дьяконом молились о памяти и оставлении грехов царям, царицам, патриархам и всем-всем, кто населяет землю, и о тех молились, кого призвал Бог в пренебесное свое царство.
Много произносилось имен, и за каждое имя вынималась из просфоры частица и клалась на серебряное блюдце-дискос. Тайна литургии до сего времени была закрыта царскими вратами и завесой, но теперь она вся предстала предо мною. Я был участником претворения хлеба в тело Христово и вина в истинную кровь Христову, когда на клиросе пели: "Тебе поем, Тебе благословим", а священник с душевным волнением произносил:
"И сотвори убо хлеб сей, честное тело Христа Твоего, а еже в чаше сей, честную кровь Христа Твоего, аминь, аминь, аминь"...
В этот день я испытывал от пережитого впечатления почти болезненное чувство; щеки мои горели, временами била лихорадка, в ногах была слабость. Не пообедав как следует, я сразу же лег в постель. Мать заволновалась.
— Не заболел ли ты? Ишь, и голова у тебя горячая, и щеки как жар горят!
Я стал рассказывать матери о том, что видел сегодня в алтаре, и рассказывая чувствовал, как по лицу моему струилось что-то похожее на искры.
— Великое и непостижимое это дело, совершение Тайн Христовых, — говорила мать, сидя на краю моей постели, — в это время даже ангелы закрывают крылами свои лица, ибо ужасаются тайны сия!
Она вдруг задумалась и как будто стала испуганной.
- Да, живем мы пока под ризою Божьей, Тайн Святых причащаемся, но наступит, сынок, время, когда сокроются от людей Христовы Тайны... Уйдут они в пещеры, в леса темные, на высокие горы. Дед твой Евдоким не раз твердил: "Ой, лютые придут времена. Все святости будут поруганы, все исповедники имени Христова смерть лютую и поругания примут... И наступит тогда конец свету!
— А когда это будет?
— В ладони Божьей эти сроки, а когда разогнется ладонь, — об этом не ведают даже ангелы. У староверов на Волге поверье ходит, что второе пришествие Спасителя будет ночью, при великой грозе и буре. Деды наши сурово к этому Дню приуготовлялись.
— Как же?
— Наступит, бывало, ночная гроза. Бабушка будит нас. Встаем и в чистые рубахи переодеваемся, а старики в саваны — словно к смертному часу готовимся. Бабушка с молитвою лампады затепляет. Мы садимся под иконы, в молчании и трепете слушаем грозу и крестимся. Во время такой грозы приходили к нам сродственники, соседи, чтобы провести грозные Господни часы вместе. Кланялись они в землю иконам и без единого слова садились на скамью. Дед, помню, зажигал желтую свечу, садился за стол и зачинал читать Евангелие, а потом пели мы "Се жених грядет в полунощи, и блажен раб его же обрящет бдящим"... Дед твой часто говаривал: мы-то, старики, еще поживем в мире, но вот детушкам да внукам нашим в большой буре доведется жить!
В. Никифоров-Волгин. Святое святых
Желание войти во святая святых церкви не давало мне покоя.
В утренние и вечерние молитвы я вплетал затаенную свою думу:
— Помоги мне, Господи, служить около Твоего престола! Если поможешь, я буду поступать по Твоим заповедям и никогда не стану огорчать Тебя!
Бог услышал мою молитву. Однажды пришел к отцу соборный дьякон, принес сапоги в починку. Увидев меня, он спросил:
— Что это тебя, отроча, в церкви не видать?
За меня ответил отец:
— Стесняется после своей незадачи на клиросе. А служить-то ему до страсти хочется!
Дьякон погладил меня по голове и сказал:
— Пустяки! Не принимай близко к сердцу. Я раз в большой праздник вместо многолетия вечную память загнул, да никому другому, а Святейшему Синоду! Не горюй, малец, приходи в субботу ко всенощной, в алтарь, кадило будешь подавать. Наденем на тебя стихарь, и будешь ты у нас церковнослужитель! Согласен?
Через смущение и радостные слезы я прошептал нашу деревенскую благодарность:
— Спаси Господи!
И вот опять я сам не свой! Перед отходом ко сну стал отбивать частые поклоны, не произносил больше дурных слов, забросил игры и, не зная почему, взял с подоконника дедовские староверческие четки — лестовку — и обмотал ими кисть левой руки, по-монашески.
Увидев у меня лестовку, Гришка стал дразнить:
— Э... монах в коленкоровых штанах!
Я раззадорился и хотел дать ему по спине концом висящей у меня ременной лестовки, но вовремя вспомнил наставление матери: "да не зайдет солнце во гневе вашем".
Наступила суббота. Умытым и причесанным, в русской белой рубашке, помолившись на иконы, я побежал в собор ко всенощному бдению. Остановился на амвоне и не решился сразу войти в алтарь. Стоял около южных дверей и слушал, как от волнения звенела кровь. Ко мне подошел сторож Евстигней:
— Чего остановился? Входи. Дьякон сказывал, что пономарем хочешь быть? Давно бы так, а то захотел в певчие!.. С вороньим голосом-то! А здорово ты каркнул тогда за обедней, на клиросе, — напомнил он, подмигнув смеющимся глазом, — всех рассмешил только! Регент Егор Михайлович даже запьянствовал в этот день: всю, говорит, музыку шельмец нарушил. Из-за него, разбойника, и пью! Вот ты какой хват!
Я не слышал, как вошел в алтарь. Алтарь, где восседает Бог на престоле, и по древним сказаниям, днем и ночью ходят со славословиями ангелы Божий, и во время литургии всблескивают над Чашей молнии, грешному оку невидимые... Я оцепенел весь от радости, — радости, не похожей ни на одну земную. В ней что-то страшное было и вместе с тем светлое.
— Ну, приучайся к делу! — сказал сторож. — Вот это уголь, — показал мне прессованный хорошо пахнувший кругляк с изображением креста. — Возьми огарок свечи и разгнети его. Это во-первых. Во-вторых, не касайся руками престола —место сие святое! Далее, не переходи никогда места между престолом и царскими вратами — грех! Не ходи также через горнее место, когда открыты царские врата... Понял?
От спокойного тона Евстигнея и я стал спокойнее.
— А где же мой стихарь? — спросил я. — Отец дьякон обещал!
— Эк тебя разбирает! Сразу и форму ему подавай! Ну и народ, ну и детушки пошли! Ладно. Будет и стихарь, если выдержишь экзамен на кадиловозжигателя!
В это время ударили в большой колокол. От первого удара, — вспомнилось мне, — нечистая сила "яже в мире" вздрагивает, от второго бежит, и после третьего над землею начинают летать ангелы, и тогда надо перекреститься.
В алтарь пришел дьякон, улыбнулся мне: ну и хорошо!
За ним отец Василий — маленький, круглый, чернобородый. Я подошел к нему под благословение. Он слегка постучал по моей голове костяшками пальцев и сказал:
— Служи и не балуй! Все должно быть благообразно и по чину.
Началось всенощное бдение. Перед этим кадили алтарь, а затем, после дьяконского возгласа, запели "Благослови душе моя, Господа". Особенно понравились мне слова: "На горах станут воды, дивны дела Твоя Господи, вся премудростию сотворил еси". Когда запели "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых... Работайте Господеви со страхом, и радуйтеся Ему с трепетом", я перекрестился и подумал, что эти слова относятся к тем, кто служит у Божьего престола, и опять перекрестился.
Когда читали на клиросе шестопсалмие, батюшка с дьяконом разговаривали. Мне слышно было, как батюшка спросил:
— Ты деньги-то за сорокоуст получил с Капитонихи?
— Нет еще. Обещалась на днях.
— Смотри, дьякон! Как бы она нас не обжулила. Жог-баба!
Я ничего не понял из этих отрывистых слов, но подумал: разве можно так говорить в алтаре?
После всенощной я обо всем этом рассказал матери.
— Люди они, сынок, люди,— вздохнула она, — и не то, может быть, еще увидишь и услышишь, но не осуждай. Бойся осудить человека, не разузнав его. От суесловия церковных служителей Тайны Божий не повредятся. Также сиять они будут и чистотою возвышаться. Повредиться ли хлеб, если семена его орошены грешником? Человек еще не вырос, он дитя неразумное, ходит он путаными дорогами, но придет время — вырастет! Будь к людям приглядчив. Душу его береги. Сострадай человеку и умей находить в нем пшеницу среди сорной травы.
— Держи карман шире! — проворчал отец, засучивая щетину в дратву. — Как я там к людям ни приглядывался, ни сострадал им, ни уступал, а они все же ко мне по-волчьи относились. Ты, смиренница, оглянулась бы хоть раз на людей. Кто больше всего страдает? Простые сердцем, тихие, уступчивые, заповеди Господни соблюдающие. Не портила бы ты лучше мальца! Из него умного волчонка воспитать надо, а не Христова крестника!
Мать так и вскинулась на отца.
— Ты бы лучше оглянулся и узнал: кто стоит за твоей спиною?
Отец вздрогнул.
— Кто?
— Да тот, кто искушал Христа в пустыне! Не говори непутевые слова. Они не твои. Не огорчай ангела своего. Сам же, когда выпьешь, горькими тезами перед иконами заучиваешься. Не вводи ты нас в искушение. А ты, — обратилась она ко мне, — не всякому слуху верь. У отца это бывает. Жизнь у него тяжелая была, ну и возропщет порою. А сам-то он по-другому думает! Последнее с себя сымет и неимущему отдаст. В словах человека разбираться надо; что от души идет, и что от крови!
Назад к списку